ВОЙНА, КАКОЙ ОНА БЫЛА

Автор: Пётр Михин 

 

1. ОН БЫЛ ЕЩЁ ЖИВОЙ

Более полувека прошло, а я как сейчас вижу его лицо, помню выражение глаз. Было это дождливой осенью сорок второго под Ржевом. Сначала я подумал, что он мертвый. Может потому, что лежал он неподвижно на спине, раскинув руки. А скорее всего потому, что там вообще никого не должно было остаться в живых. Пулеметные вихри с разных сторон пронизывали эту лощину, а мины ложились так плотно, что черные круги от их разрывов сплошь пересекали друг друга. Не было там живого места, потому и полегли почти все вместе с лейтенантом, командиром взвода.

Думали, на рассвете, маскируясь в высокой иссохшей траве, пробраться по низинке на бугорок незамеченными, чтобы занять его, да не получилось. Не помогли ни дождь, ни серая дымка. А бугорок-то важный. С него хорошо просматриваются немецкие позиции. Он несколько раз переходил из рук в руки и теперь вот — на «ничейной» земле.

За три месяца наступательных боев дивизия так истощилась, что не только деревню взять, вот этот бугорок, который и высотой-то не назовешь, брать было нечем. Позади «Роща смерти», развалины деревень Галахово и Полунино, а впереди Ржев. Вернее, впереди был вот этот бугорок, на подступах к которому столько людей полегло. Сплошь и рядом трупы немецких солдат. Они уже вздулись и источали противный сладковатый запах разложения. А среди этих трупов тут и там раскиданы тела наших бойцов, погибших совсем недавно.

Кочковатый островок земли, ощетинившийся густыми космами почерневшего травостоя, был самым низким местом под бугром, и каждый искал в нем спасенья: все не на виду, все не на голом месте.

Чтобы занять этот бугорок, командир полка собрал усиленный взвод из сорока человек. Парикмахеры, сапожники, ординарцы, всякие другие люди из тылов, от молодых до сорокалетних, попали в этот взвод. Им было вдвойне страшно лезть на этот бугор: страшно — как всякому подняться под огнем, да еще — непривычные они были к передовой позиции. Но они скрывали этот страх. Им не хотелось казаться хуже тех, кто в свое время не побоялся огня. Вина перед павшими вселяла в них немного напускную храбрость.

— Ну, что ж,— подбадривали они себя,— пришел и наш черед, сколько можно в тылу кантоваться.

Мой наблюдательный пункт находился на исходной позиции взвода. Когда немцы обнаружили наших и вдоль вражеских траншей заискрились огнем десятки пулеметов, я открыл огонь из своих гаубиц. Но едва успел уничтожить несколько пулеметов, как две мины одна за другой рванули около нашего окопа. Осколками убило разведчика и тяжело ранило связиста, а меня так стукнуло головой о бруствер, что я потерял сознание. Когда пришел в себя и поднялся со дна окопа, то поразился тишине. Все вижу, голова чугунная и ничего не слышу. Кровь из носа остановилась, и я обрадовался, что не ранен. Но вот этот физический удар по затылку, который влепил мне немец, оскорбил до слез, как будто он не снарядом, а кулаком меня ударил.

Через день я оклемался, и командир батареи приказал мне проникнуть на тот бугорок. Надо было разведать немецкую минометную батарею, которая сильно досаждала нам своим огнем. Это ее мины чуть не угодили в наш окопчик.

Как ни изощрялся я, как ни извивался ужом между кочек, как ни прятался в мокрой траве и как ни прижимался к трупам убитых, чтоб смешаться с ними, немцы все равно меня заметили. И началось. К двум пулеметам присоединился третий. Пули со страшным шумом проносились над головой, сшибали стебли травы, зло разворачивали землю, пронизывали тела убитых. Разрывы мин глушили уши, а их осколки мириадами осыпали все вокруг. Каждый злой удар пули или осколка в недвижное тело нашего убитого острой болью отдавался в моем сердце. Им, мертвым, теперь все равно и совсем не больно, но прикрывая меня, живого, они как бы продолжали воевать, и я относился к ним, как к живым.

А немец бесился. Я вжался в землю, притворился убитым и с полчаса лежал неподвижно. Огонь противника постепенно стихал. Я поднял веки и увидел ЕГО. Он лежал на спине голова к голове со мною. Дождь хлестал его по мертвому лицу, и вода тонкими струйками стекала с небритых щек. Мне захотелось прикрыть его лицо от дождя. Потянул его же плащ-накидку и чуть не вскрикнул: глаза мертвеца приоткрылись, и он стал медленно водить ими вокруг. На заросшем щетиной лице не дрогнул ни один мускул, не шевельнулась ни одна морщинка, а из груди не вырвалось ни единого стона и даже вздоха. Но безучастный взгляд светился мыслью. Он был в сознании, но не владел своим телом и языком. Наверное, он часто впадал в небытие и за двое суток, проведенных здесь, среди мертвых, под непрерывным дождем и обстрелом, смирился со своей участью. Его не удивило и не обрадовало мое появление. И то, что он еще был живой, а особенно то, что он уже перестал считать себя живым, потрясло меня.

* Ты живой! — вырвалось у меня,— сейчас я тебя вытащу отсюда.

Но он молча продолжал смотреть на меня. Потом медленно прикрыл глаза, как бы говоря: не надо меня успокаивать, я уже ничего не боюсь.

* Обязательно вытащу! — повторил я в запальчивости. Но тут вспомнил: сначала же нужно сползать на бугор. Мысленно прикинул: проникну на бугорок, разведаю немецкую батарею и на обратном пути заберу его. «Если уцелеешь, лучше не загадывай»,— осторожно вмешалась новая мысль. «Ничего, все равно вытащу,- стояла на своем первая, — конечно, надо бы его тащить немедленно, пока живой». Однако отказаться от выполнения боевой задачи я не мог ни в коем случае, даже ради спасения человека.

* Ты что же, лейтенант, струсил,— скажет командир батареи,— под предлогом спасения раненого явился ни с чем!

* Тебя зачем посылали? — повысит он голос.— А немецкая батарея косит наших людей!

«Кроме меня его никто не спасет,— снова подумал я,— а человек пожилой, наверняка есть дети, поди, ждут его, а он вот тут лежит.»

Прикрыв лицо раненого плащ-накидкой, я огляделся, чтобы лучше запомнить место, и пополз вперед. Под самым бугром немцы потеряли меня из виду и стреляли уже не прицельно.

Низкие рваные облака быстро неслись на восток, поливая дождем и без того набухшую от воды землю. Между тем огонь врага прекратился, и я вдруг почувствовал, что весь промок до нитки. Только теперь стал замечать крупные капли воды на упругих травяных стеблях. Может в другое время эти дивные бриллианты и заворожили бы меня, теперь же они вызывали невольный озноб, постоянно окатывая холодом лицо и шею.

С бугорка, на который я выполз, были хорошо видны немецкие позиции, но сколько ни всматривался я в лощины и впадины, следов минометной батареи не находил. Снова и снова, до боли в глазах гляжу в дождливую мглу.., а перед глазами то и дело возникает выхлестанное дождем лицо раненого. Оно не было перекошено испугом или болью и совсем не выражало страдания. Было в нем что-то отрешенное, но спокойное и величественное.

Вдруг вижу, как вдали справа из лощинки ровным рядком выпрыгивают едва заметные голубые дымки и тут же исчезают.

«Да это же стреляет батарея,— вдруг догадался я,— вот где спряталась!»

Хорошо запомнив место расположения немецких минометов, я быстро пополз назад в лощину к своему раненому. И уже представлял, как положу его на плащ-накидку, как потяну к своим. И как он обрадуется, когда придет в себя. И как я отправлю его в санбат, а там он подлечится и напишет домой.

Но сколько ни ползал я по-пластунски меж кочек по мокрой траве, как ни вглядывался в лица лежавших навзничь тел, моего солдата не находил: кругом одни трупы. Когда поднялся на колени, чтобы получше видеть, немцы заметили меня и принялись стрелять. Долго я еще ползал по лощине, но так и не нашел раненого.

Вконец обессиленный и не просто мокрый, а перепачканный с головы до ног грязью, обескураженный неудачей, некоторое время лежал неподвижно: меня уже не пугали ни пули, ни мины. В горле ком, в сердце щемящая боль, в душе угрызения совести, а перед глазами обреченный взгляд раненого, который в эти минуты был где-то рядом и, молча, умирал.

Когда добрался до своих и доложил результаты разведки, командир батареи подготовил данные для стрельбы и огнем гаубиц уничтожил немецкую батарею. Пехота и мы вздохнули облегченно: обстрелы прекратились.

А я чувствовал себя привязанным к тому островку почерневшего травостоя. Упросил командира роты, он дал мне санитара, и мы ночью поползли с ним в лощину. Замирая при вспышке каждой осветительной ракеты, пережидая пулеметные очереди, мы обследовали множество трупов и тел, но ни одного живого или с лицом, закрытым плащ-накидкой, не нашли.

Прошло еще два дня. Немцы пополнили потери и их минометная батарея заработала с еще большим ожесточением.

— Сынок,— ласково обратился ко мне командир батареи Чернявский,— придется тебе снова сползать на тот бугорок. Возьми-ка с собой связиста и попробуй сам расправиться с этой батареей.

Страшно было снова ползти туда, но подкупала возможность самому корректировать огонь наших гаубиц. И заодно хотелось еще раз посмотреть, куда же девался мой раненый, не мог же он сам выбраться оттуда.

Ползем со связистом в лощину, за ним разматывается телефонный кабель. Вот и кочки, и высокая трава, и трупы. Только верхушки травостоя заметно укоротились, как будто

за эти дни какой-то великан пытался скосить их большой зазубренной косой.

Мы спрятали катушку с кабелем в воронку и расползлись в разные стороны искать моего солдата. Начавшийся обстрел вжимал нас в землю, но мы продолжали обследовать мертвые тела. Когда метрах в двадцати от воронки снова сблизились, связист говорит:

* Ну, чего его искать, товарищ лейтенант, сколько дней прошло, разве можно выжить в таком аду да холоде? Ну посмотрите, сколько их тут валяется.

* Эх, Проценко, а если бы это был твой отец. Конечно, ты не видел раненого, и он для тебя чужой.

* Может, пехотинцы вынесли,— успокаивает он меня.

И надо же такому случиться, неожиданно натыкаюсь на моего солдата. Лицо у него почему-то опять открыто. Оно сделалось еще более белым и блестящим, а щетина еще больше подросла и почернела.

* Давай ко мне,— приказал я Проценко,— нашел я его, может еще живой!

Солдат не подавал никаких признаков жизни. Глаза закрыты, лицо каменное.

* Я же говорил, что он мертвый,— убежденно сказал Проценко.

Снова мне стало не по себе, новый приступ жалости сковал сердце: никуда он не делся, и никто его не вынес, так он и погиб под этим дождем. А в душе все же теплится надежда: а может и живой.

Стал тормошить его за плечи, трогать за лицо. Забывшись, высоко приподнялся над ним. Тут же хлестанула длинная пулеметная очередь. Проценко рванул мою голову вниз и прижал щекой к мокрому лицу солдата. Стрельба прекратилась, и я уловил слухом едва заметное дыхание. Неужели живой, удивился я, скорее всего показалось. Скажу откровенно, в тот миг мне почему-то не хотелось, чтобы он был живой. Ну, умер и умер, что поделаешь. А то, что он живой, перевертывает все мое существо. Надо же столько мучиться, четыре дня под таким дождем и обстрелом. Но эта несуразная мысль быстро промелькнула и ушла. Однако то, что она все-таки была, вызвало во мне новый прилив угрызения совести. Все это оттого, что я не нашел его тогда, а потому не вынес.

Прислушиваюсь снова, и снова чуть слышно дыхание.

* Живой он. Живой! — закричал я и стал растирать его щеки.

Раненый медленно открыл глаза, поводил ими вокруг и уставился на нас.

* Ну, потерпи еще немного, теперь-то уж мы наверняка тебя вытащим. Проценко, замахни кабель за его ногу, чтобы не проползти мимо на обратном пути,— приказал я, а сам подумал: вот положение, не уничтожив немецкой батареи, мы ни в коем случае не можем возвращаться к своим, а пока ее уничтожишь, или раненый умрет, или сам...

Потрясенный случившимся, я полз на бугор совершенно механически, только инстинктивно соблюдая осторожность. Мокрое бледное лицо раненого все время стояло передо мной, а мозг сверлила мысль: почему я не спас его?

Новую немецкую батарею я обнаружил сравнительно быстро невдалеке от той, которую уничтожили ранее. Передал по телефону установки на открытие огня, сделал небольшой доворот и перешел на поражение. Мы выпустили более пятидесяти снарядов. Черные клубы дыма заволокли балку, где располагались немецкие минометы. К небу летели какие-то ящики, тряпки, потом взметнулись клубы огня. Батарея уничтожена! Но странное дело: я не испытывал при этом обычной радости, которая бывает, когда уничтожишь врага.

* Вызовите на НП фельдшера, мы принесем раненого,— передал я по телефону, и мы с Проценко быстро поползли назад, к раненому.

Вот и наш раненый. Когда мы перекатывали его на плащ- накидку, он застонал. Вдвоем мы быстро потянули его к своим. В окопе уже был фельдшер. С каким волнением ждали мы результатов осмотра... И как гром, как взрыв неимоверной силы поразил нас голос фельдшера:

* Да он же мертвый.

Чувство безысходной жалости, непоправимой беды и. вины, чего-то неисполненного и навсегда утерянного перехватило дыхание, сжало сердце. За свои двадцать лет я только однажды испытал подобное в детстве. Тогда, проснувшись ночью, я коснулся остывшего тела матери. Казалось, только что окликал ее, и она была живая, и вот проспал…

1. «ДЯДЕНЬКА, НЕ УХОДИ, СПАСИ НАС!»

Барвенково — единственный на земле город, где в ходе боевых действий одной воюющей стороне удалось дважды окружить войска другой. Многие фронтовики с волнением и печалью вспоминают этот город.

Нашу 52-ю дивизию фашисты окружили в Барвенково в конце февраля сорок третьего. Немецкие танки со всех сторон рвались в город, а сверху бомбили самолеты. Бомбили нещадно и безнаказанно: у нас не было зениток. Да у нас почти ничего не было. На тысячекилометровом пути от Сталинграда в непрерывных боях мы потеряли много людей и техники. В глубоких снегах застряли наши тылы. Два обессиленных стрелковых полка и с десяток пушек — вот и все наши силы.

Мне, командиру взвода разведки, двадцатилетнему лейтенанту, вручили пакет и приказали вынести его из окружения и доставить в штаб Армии. Бегу в свое подразделение, чтобы взять с собой разведчика, и тут налетели самолеты. Залег в кювете среди улицы. А кругом творится что-то страшное. Сорок самолетов, зайдя с тыла, двумя колоннами пикируют на оба порядка домов. И рушат каждый дом. Ревут моторы, воют сирены, трещат пулеметы, свистят бомбы, мелькают желтые брюхи выходящих в пике «костылей», а на фоне серебристо-белого снега в лучах яркого солнца вздымаются вверх черные клубы дыма от бомб, красные — от битого кирпича, желтые от самана и глины. Обгоняя пыль и дым, из зловещего разноцветия вверх и в стороны вырываются обломки строений. Под развалинами домов заживо хоронятся мирные жители: старики, женщины, дети.

Земля ходит ходуном, крупные осколки от бомб крушат деревья, с неимоверной силой врезаются в землю. И все это ярко-красное, черное, желтое, белое, мерно клубящееся и вырывающееся, летящее и падающее, воющее и грохочущее вдруг разрезается, как кинжалом, тонким, пронзительным, душераздирающим женским криком. Этот нечеловеческий вопль поднял меня из кювета и заставил оглянуться вокруг. В клубах дыма я едва различил стоящую в полный рост худощавую женщину. Заломив руки за голову, она стояла в легком платье, без пальто, с распущенными длинными волосами и, показывая на рухнувший домик, кричала, многократно повторяя:

* Там дети! Там дети!

Весь ее облик внушал тревогу и жалость. А крик безотлагательно звал на помощь. Я вскочил и, невзирая на грозящую опасность, сломя голову бросился к рухнувшему домику. Сгоряча схватил торчащую из развалин слегу и с большим трудом вытянул ее. Хватаюсь за другую, и начинаю понимать, что таким образом я не скоро доберусь до детей. Они там задохнутся. И помочь некому: все попрятались от бомбежки. Снова я с яростью принимаюсь за работу. И снова с надеждой оглядываюсь вокруг. Но нигде никого нет. И женщина куда-то пропала. Потом я узнал, что это была тетя двух ребятишек Анастасия Барбашева. Она только что сама чудом выбралась из завала, и у нее был вырван глаз.

Вдруг замечаю, как частыми перебежками вдали перемещается человек. Позвал его на помощь. Он приподнялся, и я увидел, что это незнакомый мне старшина. Он оценивающе посмотрел на пикирующие самолеты, на развалины вокруг и, махнув рукой, дескать, чего там искать, все разбито, быстро побежал по своим, видимо, неотложным делам.

* Ко мне! — с надрывом, остервенело закричал я, хватаясь для убедительности за кобуру пистолета. Старшина нехотя подчинился. Он оказался вдвое старше меня, и всем своим видом показывал, что был вынужден подчиниться мальчишке-лейтенанту, хотя наперед знал, что затеянное мной предприятие совершенно бессмысленно.

Вдвоем, хватаясь сразу за оба конца каждого бревна, мы быстро раскидали направо, налево развалины домика и обнаружили мертвого старика и убитую молодую женщину с бездыханным младенцем на руках.

* Ну что, лейтенант, хватит? — с издевкой укоризненно сказал старшина. Мне ничего не оставалось, кроме как извиниться перед степенным старшиной, ведь я напрасно заставил его рисковать жизнью. Но в это время я рванул обнажившуюся спинку кровати и сквозь образовавшуюся щель увидел под кроватью живые глаза.

* Дяденька, не уходи! Спаси нас! Я вырасту большой, тоже тебе помогу! — послышался из-под кровати тоненький детский голосок. В этом плаче-мольбе, призыве-обещании слышался страхи тревога, надежда и боязнь быть неуслышанным, непонятым, неуваженным. Поэтому, кричавший мальчик хотел заранее задобрить, не упустить возможного спасителя. После страшного удара, потрясения и жуткой могильной темноты и тесноты, вдруг появился просвет, надежда на спасение. Наверное, ни один, даже самый гениальный артист драмы, не в состоянии вложить в свой голос столько чувств и переживаний, страданий и надежды, которые скороговоркой вырвались из груди погибающего ребенка.

Старшина тоже понял, что под кроватью есть кто-то живой. Перестал на меня обижаться, бросился к кровати, и мы вдвоем приподняли конец кровати. Показалось заплаканное детское личико, мальчик просунул голову в образовавшуюся щель, вздохнул полной грудью и рванулся вперед, пытаясь расширить лаз. Ему так хотелось побыстрее выбраться на волю, что он быстро-быстро заработал изнутри ручонками. Мы же со старшиной едва удерживали нагруженную обломками кровать. Не можем ни опустить ее на голову ребенка, ни приподнять. И не только из-за тяжести. Под другим концом кровати послышались приглушенные крики придавленных нами детей.

* Быстро снимай штукатурку с кровати! — распорядился я, изо всех сил удерживая в одиночку тяжеленный груз.

Когда мы опрокинули кровать, то в небольшом пространстве обнаружили пятерых детей и мертвую женщину. Своим телом она обеспечивала жизненное пространство детям, погибнув под тяжестью смятой кровати. На перекошенных страданием и страхом лицах ребятишек живо блестели широко раскрытые глаза. Сжатыми в кулачки ручонками они быстро- быстро растирали их, размазывая по щекам слезы, пыль и кровь. Под лучами яркого зимнего солнца радость воскрешения тут же переводила страдальческие лица от плача к улыбке. А бомбежка продолжалась. Грохот и визг рвал барабанные перепонки, едкая пыль, затмевая клубами солнце, першила горло.

Мы принялись быстро вытаскивать детей из завала, осторожно беря в руки теплые, мягкие и, казалось, такие исчезающе хрупкие тельца детишек. За годы войны, общаясь с холодным, грубым металлом, наши руки настолько огрубели, что эта деликатно-нежная работа потребовала от нас большего напряжения, чем расчистка завала.

* Дяденька, а под столом тоже ребята были,— подсказал нам мальчик, которого мы спасли первым. Из-под раздавленного стола мы вытащили еще четверых. Пока я усаживал на дно образовавшейся ямы спасенных нами ребятишек, старшина молча куда-то исчез, я даже не успел узнать его фамилию. А одетые в домашние рубашонки детишки, ежась от холода и дрожа всем телом от страха, присели в тесный кружок, натянув на колени свои платьица. Я, как единственный ответственный за жизнь детей взрослый человек, не мог их оставить. Осмотрелся вокруг, куда бы их пристроить. Но бомбежка продолжалась и кругом ни души. А у меня в кармане пакет, я и так задержался. На свое счастье заметил высунувшуюся из погреба-шалашика голову какого-то старика.

* Дедушка,— взмолился я,— возьми ребятишек, а то мне некогда.

С пакетом-донесением средь бела дня я сумел-таки выбраться из окружения и, отмахав полсотни километров, доставил его в штаб армии. По приказу командования вырвались с боями из окружения и наши подразделения. Что стало с детьми, я не знал.

О том случае я никогда никому не рассказывал и не докладывал. Но вот однажды, в шестьдесят втором году, почти двадцать лет спустя, я проезжал мимо станции Барвенково, прочитал название и вспомнил тот случай. Подумал, из девяти ребят кто-то все же выжил в войну. Приехал домой в Курск и написал письмо в Барвенково, в школу. Директор школы собрал учащихся в актовый зал и стал читать мое письмо. Вдруг с задних рядов поднимается библиотекарь школы Александра Степановна Тимченко и кричит: «Это же мой муж Ваня был среди тех ребят, которых спасал лейтенант! Он мне рассказывал, как это было».

Учащиеся школы №2 организовали поиск остальных бывших детей, к поиску подсоединилась работница райисполкома А.С. Валиева. Разыскали всех бывших мальчиков и девочек, которые прятались все вместе в том, стоявшем в лощинке немного позади других домов, домике. Многие из них родственники. Это были Ваня Тимченко, Володя и Шура Малые, Вера, Нина и Галя Забудченко, Володя Пивень, Саша Скиба и Рая Диденко. Это ее мама с ее же братиком погибли вместе со стариком, и ее тетя А.Г.Барбашева призвала к спасению детей. Сама же Рая вскоре скончалась от полученных травм. Мертвой под кроватью была мама Володи Малого. Это он так жалобно просил спасти всех ребят, и один за всех обещал расплатиться, когда вырастет большой.

Вскоре я получил ответное письмо из школы, где подробно было описано, как сложилась жизнь каждого спасенного. Завязалась переписка. А в шестьдесят третьем году по пути на юг я снова проезжал Барвенково. Не думал останавливаться, но сообщил о проезде. Поезд проходил Барвенково в шесть утра, зачем так рано булгачить людей. Вышел в тамбур, у открытой двери вагона стоит мужчина, собирается сходить, выглядывает наружу. «Кого-то встречают,— говорит он,— оркестр играет, народу полно». Я выглянул через его спину и сказал: «Да, кого-то встречают». Поезд остановился, а стоит он две минуты. Мужчина сошел, а я продолжаю стоять в дверях. Вижу, к моему вагону со всех сторон бегут люди и называют мое имя-отчество. Тут я понял, встречают меня. Поезд задержали, меня без разговора стащили вместе с вещами, и на привокзальной площади начался митинг. Его открыли руководители города. С разных сторон со слезами на глазах ко мне подбегают незнакомые мужчины и женщины и обнимают. Это были мои «крестники», но я еще не знал их лица. Около них бегали их дети по возрасту такие же, какими я вытаскивал их из-под развалин самих. Волнующая встреча продолжалась в школе, потом мы коллективно вместе с начальством города поочередно у многих моих подопечных обедали, узнавали друг друга. Так все мы подружились.

После этого прошло еще двадцать пять лет. Вместе со своими однополчанами из 52-й дивизии в сентябре восемьдесят восьмого года я снова оказался в Барвенково. Когда на экскурсионном автобусе мы подъехали к городу, я, как бы между прочим, сообщил своим друзьям, что в сорок третьем во время окружения мне в Барвенково удалось спасти девять ребятишек. Читаю на лицах однополчан недоверие, дескать, брось загибать, если бы такой неординарный случай был, что же раньше-то молчал. Но вот въезжаем в город на центральную площадь, а там пионеры, народу полно, и к нашему автобусу с разных сторон бегут мои друзья не только с детьми, но и с внуками. Снова митинг и коллективный обед. Когда мои однополчане услышали, что «крестники» по случаю радостной встречи предлагают и водочки выпить, от души одобрили эту инициативу. А вот районное начальство вынуждено было покинуть трапезу. Шла борьба за трезвость, и они не захотели себя компрометировать. Ветераны же нарушили свою святость.

Наступил сентябрь девяносто третьего. Мы, россияне, оказались с украинцами по разные стороны границы, руководители государств делят газ, Крым и флот. А нам, простым людям, делить нечего, мы по-прежнему остаемся друзьями. И всех нас, ветеранов 52-й, из разных городов Украины, России, Узбекистана пригласили праздновать 50-летие освобождения от немецко-фашистских захватчиков в город Соледар (Артемсоль) в Донбассе.

Мы в Соледаре выступали с воспоминаниями о боях с фашистами на митингах у братских могил, в школах и музеях, посетили места боев, нам организовали замечательный отдых, окружили теплом и вниманием, как руководители города, так и жители района. Ни с чем несравнимые впечатления остались у нас от спуска в соляные шахты. Тридцатиметровые по ширине и высоте галереи под землею уходят на километры вдаль, а соляные пол, потолок и стены сверкают мириадами бриллиантов соляных кристаллов. Лечебный воздух лишен микробов и газа, насыщен парами поваренной соли. В специальных комнатах-углублениях за белыми занавесками отдыхают и лечатся больные астмой, легочники и сердечники.

Но, пожалуй, самое сильное впечатление в Соледаре все присутствовавшие на празднике получили на вечере-встрече «От всей души». Хоровые коллективы сменяли танцоры, звучала музыка и песни, чествовали ветеранов. И вот ведущая вечера учительница Е.А.Горшкова рассказывает о спасении во время войны детей в Барвенково. Приглашает на сцену меня и спрашивает, не хочу ли я увидеть сейчас своих подопечных. Конечно, хотел бы пообщаться с ними сейчас, но они далеко и это невозможно. Тогда Елена Акимовна обращается в зал и приглашает пятерых моих «крестников» на сцену. Произошла волнующая встреча со слезами и объятиями. Зал притих, и многие не стеснялись выступивших слез. Среди известных мне четверых друзей из Барвенково присутствовал красивый молодой мужчина лет тридцати. Это был, как оказалось, сын когда-то трехлетней девочки Нины Забудченко, спасенной нами в Барвенково. Все мы настолько были взволнованы, что ничего не могли сказать присутствующим в зале. Но Саше Пащенко-Забудченко я заметил: не окажись в сорок третьем мы со старшиной поблизости от того рухнувшего домика, не было бы в живых Нины Забудченко, и не появился бы на свет такой красивый, рослый парень.

Десятого сентября, по приглашению руководителей города Барвенково, я приехал на празднование 50-летия освобождения города. Поезд пришел ночью, стоянка две минуты. С волнением схожу в темноту из семнадцатого вагона. Вокзал далеко, названия станции не видно. «Не сошел ли я на другой станции»,— со страхом подумал я. Поезд ушел, иду в направлении вокзала. И, о радость, навстречу мне бегут заместитель председателя райсовета А. В. Решетняк, мои «крестники» Володя Малый и Ваня Тимченко и с ними гости из Соледара во главе с заместителем председателя горсовета, вдохновителем всех встреч ветеранов нашей дивизии в Соледаре Лидией Сергеевной Щемелевой. «А мы не ужинали еще, Вас ждем»,— по-дружески сказали они.

Утром на площади у Вечного огня, где в братской могиле покоятся останки погибших в боях за Барвенково воинов и местных жителей, состоялся митинг, посвященный 50-летию освобождения города и района от немецко-фашистских захватчиков. Митинг открыли председатель райсовета В. А. Бельченко и представитель Президента Украины В.Я.Вигуляр. Первое слово дали мне. Тысячи людей внимательно всматриваются и ждут, что же скажет гость из России. Я поздравил всех присутствующих с праздником освобождения, сказал о дружбе наших народов, о всенародной борьбе с фашизмом, о том, как тяжело нам пришлось на Барвенковщине, и как радушно нас встречали тогда в сорок третьем местные жители, как кормили и отогревали нас. Площадь притихла, многие не смогли сдержать слезы, когда я стал рассказывать, как мы со старшиной спасали детей. Едва я кончил говорить, как к микрофону подбегает молодая женщина с цветами. В волнении, со слезами на глазах, она обнимает меня и благодарит за то, что в далеком сорок третьем я спас ее отца.

Потом выступили участники освобождения города и местные жители. Они вспоминали подробности боев за город, и тоже говорили о нерушимой дружбе наших народов. Потом участники митинга под знаменами и с оркестром прошли по улицам города к мемориальному комплексу «Мать Родина», возложили цветы на братской могиле. Состоялись у нас встречи с трудовыми коллективами, учащимися. Руководителям города и гостям из Соледара было приятно вместе со мною пообщаться с семьями моих подопечных на приемах, которые они организовали в нашу честь. Мы порадовались, как хорошо, дружно и в достатке живут большие семьи И. А. и А. С. Тимченко, В. П.и В. Г. Малых.

* Хороших людей ты спас, Петр Алексеевич,— говорили мне ветераны.

* Ранее мы думали, что такое может быть только в кино,— говорили другие.

Радушие и теплота приема, которые оказали нам, участникам освобождения Соледара и Барвенково, руководители городов, предприятий и колхозов, местные жители и семьи спасенных нами в войну детей глубоко тронули нас. Невольно подумалось: никакие политические распри в верхах не поколеблют веками установившиеся дружеские отношения людей и народов.

1. ХОТЬ ЧЬИ-ТО РУКИ ОБНИМАЛИ

В местном санатории мы оказались в одной палате. За три недели подружились. Николаю Ивановичу перевалило за восемьдесят. В последнее время заметно сдало здоровье. Плохо слушаются израненные на войне ноги, пошаливает сердце. Пришлось взять палочку. Но и с палочкой он по-прежнему высок, строен, красив. И величав. А возникшая в плечах небольшая сутуловатость, именно в плечах, а не в спине, придаёт его походке особую привлекательность и благородство. Будто он великодушно снисходит к тем, кто ниже ростом. И лицо не утратило былой красоты. В прищуре искрящихся тёмных глаз светятся спокойствие и доброта. Крупные складки кожи на щеках придают лицу выражение мудрости и мужества. Редкая женщина не оглянется вслед.

Николай Иванович родился не только красивым, но и счастливым. В каких только переделках ни побывал на войне, а уцелел. Трижды был ранен, бездыханно контужен, чуть не зарыли заживо в землю. После войны женился, воспитали с женой трёх дочерей, растут внуки. Не так давно похоронил он свою Надежду Петровну. Всю послевоенную жизнь провёл в райцентре. Работал учителем, директором школы. Вместе с ветеранами дивизии побывал во многих городах России и Украины на праздновании Дней их освобождения. Переписывается с жителями тех мест, рассказывает о подробностях боёв с фашистами.

Неожиданно стали ему писать ученики отдалённого украинского села Сидоры. Любой ветеран дивизии помнит это небольшое село: такие там страшные бои шли. В нескольких письмах Николай Иванович рассказал, как целых три дня бились они за Сидоры, много солдат потеряли. Как вбежали, наконец, в село, и как встретила его с товарищем молодая, красивая украинка. Угощала холодным молоком. Дело-то было в августе сорок третьего. Жара стояла, а они весь день в бою без глотка воды.

– Не всё, конечно, рассказал я в письме к детям, – доверительно сообщил Николай Иванович. – Дело к вечеру, и наш обессиленный батальон расположился в Сидорах. Такое редко случалось. Все обрадовались: обычно-то в ровиках спали. Нас с Капитонычем – хороший старик этот Капитоныч, он мне за отца был – взяла в хату та самая Галя-молочница. Жила она одна. Молодого мужа призвали в армию ещё до войны. Детей завести не успели. Что стало с её Мыколой, она не знала. На скорую руку сообразили ужин. Даже по чекушке выпили в честь освобождения. Спать легли рано: и вымучились за день, да вставать рано. Капитоныч забрался на печку и захрапел. Мне хозяйка уступила кровать, сама устроилась под окнами на широкой лавке.

– А невеста у тебя есть? – поинтересовалась Галя.

– А как же, соседка моя Надя. Всё время письма пишет. Жив буду, поженимся, – бодро ответил я. И вдруг грустно мне стало: не доживу. Сколько побило ребят, а меня только дважды ранило. Третья пуля наверняка смертельной будет.

На какое-то время в тёмной хате повисла тишина. Каждый думал о своём. Первой заговорила Галя:

– Мне ждать некого, сгинул мой Мыколка.

Не знаю, о чём думала Галя, а мне вдруг захотелось, чтобы она перебралась ко мне. Девушка красивая, добрая, ласковая и какая-то домашняя. Конечно, ей не восемнадцать, как мне, а двадцать пять наверняка. Ну и что? Надо же и мне испробовать прелести любви, а то погибнешь, не узнав, что это такое... Вспомнил стихи Константина Симонова:

А им, которым в бой пора –

И до любви дожить едва ли,

Всё легче вспомнить, что вчера

Хоть чьи-то руки обнимали.

Эти слова и смелость придавали и как бы оправдывали мои намерения. Только хотел позвать её к себе, да вдруг страшно стало, вроде бы в атаку поднимаюсь. Я же никогда с девушками близко не был, молодой был, а тут война. И всё же решился:

– Напрасно, – говорю ей, – мне кровать уступили, ещё свалитесь с лавки. Давайте поменяемся, солдату сподручнее в узких местах.

Не успел договорить, как Галя мигом в мою кровать. Плачет, прижалась ко мне. Видно, и я ей приглянулся.

Не уснули мы до рассвета. А посыльный в окно стучит:

– Подъём! Собираться у колодца!

Мы с Капитонычем и проститься не успели с хозяйкой, схватили автоматы – и на улицу.

И надо же такому случиться, в бою за следующее село меня тяжело ранило. Удар был такой силы, думал, правую ногу выше колена оторвало. Кровищи, как из резаного поросёнка. Хорошо, что санитарка подвернулась, жгут наложила, а то бы истёк кровью. Полгода в госпитале провалялся. Раздробленные кости соединили. На передовую попал уже за границей, – закончил рассказ ветеран.

– А как же Надя, Галя? – спросил я.

– Наде продолжал писать, а с Галей связи не было. Вспоминал её часто. Были у меня потом встречи уже в Венгрии и Австрии. И я уже с опытом, и девушки там менее строгие.

После разговора Николай Иванович замкнулся, может, подумал, что лишнего сказал. Но дня через три снова вернулся к разговору. Я тогда подумал: запала ему в душу та украинка, хотя и женился на соседке Наде после войны.

– Так вот, – продолжил сосед, – получил я письма три по праздникам от учащихся из Сидор, и замолчали они. Думаю, закончили школу ребята. Написал письмо директору. Долго ответа не было. И вот перед отъездом в санаторий получаю письмо из Сидор: «Пишет вам, уважаемый Николай Иванович, директор школы Хорунжая Нина Николаевна. Признаюсь, это я подсказала ученикам переписываться с вами. Дело в том, что моя мама Галина Ивановна перед смертью призналась, что отцом моим на самом деле является не муж её, погибший на войне, а молодой, красивый солдат Николай, который освобождал наше село. Через ветеранские организации узнала адрес и написала вам».

– Вот я и растерялся, – продолжил исповедь ветеран, – а может, это действительно моя дочь? Но как установить? После нас в село въехали тылы полка. Наверняка у красивой молодицы останавливался какой-нибудь бравый интендант. Что было – неизвестно. Возможно, дочь его.

– Всяко могло быть, – ответил я, – мужественной женщиной была Галина. Одна воспитала дочь и всю жизнь мучительно хранила тайну её рождения. А дочери и в шестьдесят лет хочется знать, кто же отец.

Мне интересно было, чем закончилась эта трогательная история. Через какое-то время написал Николаю Ивановичу, но ответа не получил.

А потом узнал, что Николай Иванович скончался от инфаркта.